В последний день сентября в рамках Международного форума театрального искусства “ТЕАРТ” в пространстве “ЦЭХ” (бывшее МЕ100) состоялась премьера спектакля по тексту Павла Пряжко “Печальный хоккеист” в постановке режиссера питерского Театра.post Дмитрия Волкострелова.
Этот текст был специально заказан Пряжко командой фестиваля. Однако главной интригой стало то, что ставить его пригласили именно Волкострелова — режиссера, которому, по мнению многих критиков, удалось найти ключ к текстам Пряжко, т.е. сценические средства, позволяющие сохранять мелодику и передавать удивительную поэтику, присущие текстам беларусского автора.
Повседневность хоккеиста Пряжко
“Печальный хоккеист” по своей форме и структуре продолжает линию поисков (или “находок”) Пряжко, которая очевидно проявилась в тексте “Запертая дверь”, когда автор стал отходить от формы традиционного драматического текста (диалогов), приближаясь, скорее, к форме киносценария (доминирование ремарки, монтаж, реплики). Затем был “Солдат”, состоящий из двух предложений; прозаический текст “Три дня в аду”; апофеозом же (скорее все же условным, потому что никогда нельзя предугадать, что предложит автор в будущем) опытов Пряжко над границами театрального текста стал проект “Я свободен”, состоящий из 535 снимков и 13 подписей к ним.
Тем не менее, несмотря на то что “Печальный хоккеист” органично вписывается в линию творчества автора — своим отсутствием диалогов и наличием ремарки, монтажа сцен, сценарной лексики, — в тексте прослеживаются мотивы и идеи, прозвучавшие в других текстах Пряжко.
На фото Наталья Слащёва
“Печальный хоккеист” состоит из тонких, едва уловимых цитат Пряжко из самого себя. Так, открывает текст подборка стихов “из записной книжки” главного героя, печального хоккеиста Игоря Драценко. Стихи эти наивные, простые, порой нелепые — такой “пробой пера” занимался каждый второй советский юноша или девушка, а кто-то продолжал пробовать перо, как Игорь Драценко, и в старшем возрасте (подчеркиваю “советские”, потому что сейчас у молодого поколения, как мне кажется, доминируют уже другие формы выражения). Записная книжка Драценко занимает большую часть написанного текста Пряжко (7 страниц из 10).
В контексте рассказанной истории можно по-разному интерпретировать эту поэзию, хотелось даже спросить у автора, кому принадлежат эти стихи на самом деле. Но это абсолютно не важно, как и не важно, насколько реальна сама фигура главного героя и то, что с ним происходит (сюжет текста). Важен мотив, ради которого эти стихи так настойчиво и долго звучат на площадке, заключающийся в том,
чтобы не просто рассказать “об определенном типе человека”, но сделать этот тип объемным, т.е. проявить видимое (действия) и невидимое (внутренний мир), тем самым уничтожая дистанцию между мной и другим.
Мы заглядываем в приватный дневник и читаем то, что не предназначено для глаз посторонних. Эти стихи — “Философское”, “Разнюнился”, “Спорт”, “Ирина”, “Другу” и другие — отсылают также к снимкам “Я свободен”, когда Пряжко создал текст “глазами любителей”, тем самым подчеркивая нелепость претензии профессионалов быть особой “кастой”. Любителям проще: они свободны от норм, оценок, правил, а главное — от искусства, и, возможно, поэтому более человечные (живые).
Особый акцент делает в тексте звучащая песня “эти летние дожди” в исполнении А. Пугачевой так как она ее спела в передаче “песня 79”. Песня вводит ностальгическое настроение, обращаясь как будто к тем, кому “за больше 40ка в районе 50ти и больше” (“Хозяин кофейни”). Думаешь: “Но это же их дискурс, дискурс Надежды Кадышевой, и если бы сейчас в зале сидела моя мама, пустила бы слезу, вспоминая дефицитные шпроты, хрусталь и моду на завивку”.
На фото Вероника Пляшкевич
После стихов и песни идут монтажные склейки — раздевалка хоккеиста, камеры наблюдений Дворца спорта, аэропорт. Все эти сцены описываются тем самым особым языком Пряжко (с которым мы сталкиваемся в пьесах “Жизнь удалась” и “Запертая дверь”), когда автор, сохраняя дистанцию, подключается к ситуации, по живому передавая каждый момент (“Девушка, которая читала до этого стихи Игоря стоит, слушает, проникается настроением песни, думает о поступке Игоря…”, “Трансляция игры. Общие планы. Непонятно кто побеждает, хочется верить что дружба”).
В финале, как и прописано у автора, показывается видео из домашнего архива Игоря: бесконечная вереница высоток в спальном районе, концерт самодеятельных исполнителей, ночной будничный город — перед глазами тянется та самая тягучая бесконечная повседневность, тотальное серое полотно, которое так ярко проявилось в пьесе “Три дня в аду”. Однако (как и в бесконечной череде снимков “Я свободен”, длинных описаниях в “Запертой двери”, ритмических зависаниях в “Хозяине кофейни”, когда автор ходит по кругу вокруг одной и той же мысли) это повседневность, которую нужно не отторгнуть,
но принять. Даже если она такая мучительная, как в “Трех днях в аду”, где контекст, скорее, стал ее образом, позволившим максимально близко подойти к ее “телу”. Принять же ее можно только одним способом — остановившись и начав наблюдать.
Отсутствие нарратива, легко считываемого сюжета, мелькающих картинок позволяет услышать собственное дыхание и увидеть себя, барахтающегося в этой “топи”. Это вечность, которую иногда удается прожить за долю секунду, но из-за мгновенности произошедшего этот момент быстро забываешь или даже не фиксируешь. Пряжко же растягивает этот момент во времени, тем самым не заметить, потерять, забыть его невозможно.
Пряжко в интерпретации Волкострелова
Дмитрий Волкострелов точно чувствует природу времени в текстах Пряжко. Он также отказывается от экшна, не стремится быть нескучным, потому что — должно быть скучно! Потому что “текст должен быть унылым говном” (“Хозяин кофейни”)! Потому что именно тогда зритель обращается к самому себе и совершает свой главный разговор, в котором Пряжко-Волкострелов служат, скорее, поводом, импульсом.
На фото Сергей Руденя
Волкострелов задает интонацию с самого начала, когда выстраивает две герметичных площадки-куба из бумаги (получается коробка в коробке, чтобы еще глубже спрятаться от хаотически мелькающих монтажных “склеек” снаружи). Бумага хрупкая, шуршащая, в таком пространстве можно говорить только шепотом, боясь повернуться или закашлять. Исполнительницы (разные в каждом “кубе”) читают стихи, произносят ремарки. Эхом мы слышим то, что происходит в соседнем “кубе” (партитура звучания точно простроена). Это “эхо” еще больше погружает в “скуку”, тормозит расшатанное мелькающими картинками восприятие.
Всё как у Пряжко: стихи, звучащая целиком песня Пугачевой (ремарка идет на экране, притормаживая в конце, она ползет, чтобы исчезнуть вместе с песней), видео с камер наблюдения, действия Игоря Драценко (исполнитель существует онлайн в другом помещении, а зритель видит проекцию) и — кажущее бесконечным хоум-видео. Как каждое будничное утро, когда открываешь глаза, видишь пустое белое небо за окном, слышишь тишину (только дворник скребет за окном), пугаешься ее, быстро вскакиваешь и — включаешь музыку, телевизор, звонишь по телефону — что угодно, только бы не слышать эту повседневность.
Но камуфлируя ее обманываешь в первую очередь себя, заглушая свой собственный крик ужаса от того, что остался наедине с собой.
О Пряжко говорят, что он обгоняет свое время, и даже Волкострелов, не боясь самого страшного для театрального режиссера — показаться скучным, — не успевает за ним. Вопрос спорный, потому что никто не знает, а что значит успеть. Волкострелов делает важную вещь, работая с текстами Пряжко: он ничего не додумывает. Он аккуратно следует за автором, потому что все уже придумано, даже не Пряжко, но самой жизнью.
Спорно также и то, что “еще не скоро умудренные исследователи разложат по полочкам” то, что Пряжко-Волкострелов делают с театром и в театре.
Язык понятен каждому: это самые “банальные” коды, и от того, что они такие банальные, так страшно их опознать.
— Сара, ты знаешь, мне кажется, что театр нужен только нам самим. Ну, кто сегодня из современных людей захочет туда пойти? Что он там увидит? Прав классик, когда сказал, что если театр исчезнет, это заметят только те, кто его делает.
— Буду спорить. Я люблю ходить в театр, потому что я знаю, что имею право выключить телефон и побыть сама с собой.
Таня Артимович
Источник // n-europe.eu
Фотографии Юлии Люстарновой (с разрешения Театра.post)
См. также лекцию Татьяны Артимович в “Европейском кафе” “Павел Пряжко. Текст как моментальная фотография”..
