Когда читаешь тексты беларусского драматурга Кости Стешика, вспоминаются киношные опусы Тима Бертона, анимация Яна Шванкмайера и сказки Братьев Гримм в оригинале. Кровь, смерть, суицид, одним словом, “душевная порнография”, как написали о фильме “Диалоги”, который был снят по текстам Кости московским режиссером Ирой Волковой. “Люди так откровенно не обсуждают такие темы!” — прозвучал упрек.
Возможно, в реальности. Но в пространстве “снов” Стешика герои как раз такие: непосредственные, ткровенные, открытые, со сделанным поперек груди глубоким харакири…
Костя Стешик: Я учился в Институте Культуры на театральной драматургии, 3 года учился и ушел. Мы с Пашей Пряжко сидели за одной партой. Но честно скажу: учеба там происходила не благодаря, а вопреки, это было до такой степени унизительное образование! Специальности, например, было отведено меньше всего времени. Один преподаватель по драматургии был старый дедушка, человек, который не написал ни одной пьесы. Большую часть времени его вообще не было, потому что он болел, а когда приходил, говорил нам, что люди, которые выросли на асфальте, то есть в городе, ничего написать не могут. Вторым преподавателем был драматург Андрей Карелин. Иногда он приглашал к нам Андрея Курейчика, который изо всех сил убеждал нас не участвовать в конкурсах, мол, нам это не нужно, конкурсы ничего не дают, только потратите время, поэтому ходите с пьесами по театрам. Мы с Пашей взяли и чисто из вредности поучаствовали в “Евразии”. В итоге я получил 2-ое место, и, по сути, с этого все началось.
Что можешь сказать об опыте сотрудничества с Беларусским свободным театром?
К.С.: Для меня это был старт, серьезный трамплин. Я очень благодарен Свободному театру за то, что так получилось.
Если бы изначально столкнулся с нашим гостеатром, возможно, ничего бы и не случилось, я бы сосредоточился на прозе или писал бы в стол.
А тогда я получил живой опыт работы с людьми, даже работал у них одно время литературным редактором. Мы сделали с Володей два спектакля из “Зоны молчания” — “Легенды детства” и “Другие”. Это был потрясающий опыт. Приходилось работать с чужим материалом: брать диктофонные записи, на которых записан 40-минутный разговор с человеком, и делать монолог на 8 минут. Делалось это быстро, и для меня это был очень экстремальный опыт, я многому научился. Я рад, что получается до сих пор что-то делать вместе.
“Родные&близкие”, реж. В.Щербань
А как ты познакомился с Володей Щербанем? К.С.: Сначала я познакомился в Москве с Николаем Халезиным. Паша Руднев организовал там читки. Мой текст “Мужчина-женщина-пистолет” там тоже был представлен, Анна Потапова его сделала. Так мы с Халезиным и познакомились, разговорились и решили создавать некую свою театральную формацию, не зависящую от гостеатров. Был придуман проект, куда изначально также входили Курейчик и Карелин, потом они как-то сами отпали. Были сделаны первые шаги: на Малой сцене Купаловского театра показаны спектакли по пьесам молодых беларусских драматургов. Там мы познакомились с Володей. Стал собирается костяк будущей труппы Свободного театра. Наши взаимоотношения развивались постепенно. Сначала были просто общие попытки что-то сделать, потом Володя просил помощи в разных проектах.
Какой текст ты писал для проекта “Мы. Самоидентификация” Свободного театра, в котором помимо твоего были еще тексты Пряжко и Рассолько?
К.С.: Это был ранний текст. Один из первых, к нему нельзя серьезно относиться. Я, в принципе, к тем своим текстам могу относиться только с иронией. Это все ученичество, первые попытки что-то осмыслить. Но Володя что-то увидел и сделал из этого спектакль.
Какой свой текст ты бы назвал первым профессионально сделанным?
К.С.: Наверное, никакой. Пока я не готов сказать, что есть хороший текст, с которым все хорошо. Возможно, приблизился с пьесой “Время быть пеплом”, но это уже в процессе работы над спектаклем с режиссером и актерами. Когда мы начали его разбирать, понял, например, что текст на самом деле не готов.
Проблема в том, что я, находясь здесь, не могу видеть, как работают мои тексты на практике, не хватает опыта работы с режиссером, актерами. Без этого текст повисает.
Когда мы начали его читать, я сразу увидел, что мешает, что повторяет уже сказанное. Так появился второй вариант текста, который был сделан именно для спектакля. Мы переписали концовку, добавили одну сцену, много выкинули. Но первоначальный вариант я не хочу выбрасывать. Что-то в нем есть. Потому что я его писал, честно говоря, для себя, решил, что буду развлекаться, придумывая, что хочу, и из всего, что идет в голову, делать картинки. Для собственного удовольствия. Потом просто сказал друзьям, что есть новый текст, если хотите, почитайте. Два человека — Ира Волкова и Анна Потапова — независимо друг от друга сказали: а давай этот текст вышлем на “Любимовку”. Я согласился и очень удивился, когда он прошел в финал, а потом лучшие тексты поехали в Питер на читку. А потом еще больше удивился, когда питерский режиссер написал, что ему театр заказал спектакль по этому тексту. Для меня это был шок. Эта пьеса написана за день: сел утром за ноут, а вечером перечитал, проверил и закрыл. И вдруг так все получилось.
Несмотря на какие-то творческие достижения, работать ты был вынужден не по специальности…
К.С.: Да, нужны были деньги. Я пошел учиться на курсы от Центра занятости. Отучился полгода: 4 месяца теории и 2 практики на заводе, где и остался работать оператором станков с числовым программным управлением. Работал на двух станках российского производства с немецкими пультами управления, которые обрабатывают детали для трактора “Беларусь” — шестерни, сателлиты, валы. Все это в диком шуме, грязи, испарениях масел и прочей химии.
“Родные&близкие”, реж. В.Щербань
Но ни в одном тексте этот твой опыт не описывается.
К.С.: Пока мне тяжело об этом писать, надо еще переосмыслить. Я на заводе однажды в телефон написал рассказ. Поставил детальку на один станок, поставил на второй, и у меня была возможность минут 5-6, пока они обрабатываются, потыкать в кнопочки и написать пару предложений. Так я написал этот рассказ: в жутком шуме, тыкая в кнопочки в телефоне, скрываясь от начальства, чтобы не видели. Дома скопировал на комп, несколько месяцев не трогал,
потому что он был написан на заводе. Само его отношение к заводу вызывало у меня отторжение и отвращение, хотя там ни слова о заводе.
Когда прошло время, я все-таки решил этот текст почитать, отредактировать, завершить, и увидел, что это совершенно нормальный текст. В итоге его издали в альманахе “Белый ворон” в России, разместили на сайте “Сетевая словесность”, сейчас отправил на “Любимовку” в качестве драматургического монолога. Но, чтобы написать конкретно про завод, должно пройти время. Хотя, честно, я не знаю, что там может быть интересное для читателя. Там нет каких-то диких нравов. Люди просто вкалывают, боясь потерять место, выходя покурить и на обед. Если люди думают, что там разгул пьянства, это заблуждение. Никто там не пьет, все, кто пил, давно там не работает. Чуть человек появляется слегка в нетрезвом виде, его уже на проходной останавливают.
Кто же тогда чернила покупает?
К.С.: Не знаю, но точно не оттуда. Потому что там люди зарабатывают неплохие для Беларуси деньги: 8-10 миллионов, когда воспитатель в детском саду зарабатывает 2. Вопрос чернила уже не стоит. А покупают их, может, грузчики? Я работал одно время экспедитором в фирме, которая торговала чернилами. Ездил по всей Беларуси. Сначала на большом грузовике вместе с водителем приезжали на завод и забирали тысячу ящиков этого якобы вина: Шарм, Товарищ Бендер, Крупские зори. Привозили на склад и там местные грузчики уже, да, брали в качестве бонуса себе по бутылке. Потом уже с другим водителем на грузовике поменьше развозили по торговым точкам и забирали потом в пунктах приёма стеклотары пустые бутылки. Я хорошо знаю весь этот контингент, видел всех этих инопланетян.
Но этот опыт тоже не появляется в твоем творчестве?
К.С.: Потому что это тяжелый опыт, его неприятно вспоминать. Сейчас на дистанции я могу о нем говорить, потому что прошло время, потому что я это дело пережил. А первое время после работы на этой фирме при виде фуры меня начинало колотить.
А знали ли на заводе, что ты пишешь пьесы?
К.С.: Через какое-то время это проявилось. Старался об этом не говорить, но все равно просочилось. Я, например, предпочитаю начальству говорить правду, не придумывать, что мне нужно уехать на свадьбу к другу, а — меня пригласили в Питер делать спектакль, поэтому мне нужно взять 14 дней из отпуска. Они, конечно, сделали удивленные глаза, но все нормально. Что интересно, мой начальник цеха, который такой советской закалки, уже под 60 ему, с большим пониманием относился к моей истории в отличие от моих ровесников, мастеров на заводе. Когда я пришел и сказал одному из таких, что я ходил к начальнику цеха и написал заявление об увольнении — а мне повезло, что его написали задним числом, и я отработал только 4 дня вместо месяца, — он сильно разозлился, что вот, мол, много на себя берешь, ты должен был сначала прийти ко мне.
Ты сам уволился?
К.С.: Да, деньги деньгами, но не выдержал. Но в любом случае это не бессмысленно потраченное время, но опыт, существование в другом ритме, например. Так у меня три смены было: утренняя с 7-00 до 15-20, дневная с 15-20 до 23-40 и ночная с 23-40 до 7-00.
“Родные&близкие”, реж. В.Щербань
Актеры из Свободного театра рассказывали, как после премьеры “Родные&близкие” ты не остался, потому что должен был идти в ночную смену.
К.С.: Да, еле успел, пришлось бежать бегом… Сейчас это закончилось.
Но я понял, что для меня, чтобы как-то жить в этой стране, альтернативы заводу нет. Надо идти в бизнес, а я не из этой сферы. Поэтому сейчас думаю уехать в Питер или Москву.
Постараюсь найти там работу близкую себе. Не писать, потому что сразу можно попрощаться со своими текстами. Когда ты целый день на работе пишешь, писать потом дома для себя нереально. Я знаю кучу примеров, когда драматурги годами не пишут пьесы, потому что пишут сериалы. Они разменивают весь свой опыт, уничтожают этим приработком свои драматургические мускулы. Может, найду что-то связанное с редактурой или корректурой. Но главное — попробовать реализоваться творчески, например, писать сценарии. Тем более есть стимул.
У нас с Ирой Волковой недавно вышел фильм “Диалоги”. Пока его нет в прокате, но уже показали на “Кинотавре”. Сейчас фильм поедет на следующий фестиваль. Я уже начал работать над новым сценарием. “Диалоги” были сделаны по моим старым текстам. Ира снимала его без бюджета, за свои средства, актеры, достаточно известные — Владимир Меньшов, Евгений Стычкин и др. — работали бесплатно. Но в итоге кино получилось. Сейчас хотим написать уже оригинальный сценарий и сделать большой фильм, с поддержкой, бюджетом. Помимо кино в Москве, есть театральные площадки, заинтересованность.
Вроде бы с белорусской стороны тоже есть интерес, но я заметил, что он заканчивается в основном на стадии предложения: А давай с тобой поработаем. И — тишина. Поэтому я и не знаю, что здесь ловить.
А как вы познакомились с Ирой Волковой?
К.С.: Это был 2006 или 2007 год. В Ясной Поляне Театром.doc была организована драматургическая лаборатория. Там мы пересеклись, начали общаться, сотрудничать. Она поставила в Театре.doc спектакль по моей пьесе “Спасательные работы на берегу воображаемого моря”, который шел целый год. А потом решила из моих текстов сделать фильм и почти 4 года над этим работала. Получился такой альманах из 5 новел. Отзывы на фильм есть положительные, есть резко отрицательные, но это хорошо: значит, фильм получился.
Сейчас в рамках фестиваля “ТЕАРТ” готовится премьера по твоей пьесе “Кратковременная”. То есть движение у нас тоже как будто начинается. И мне кажется, драматурги у нас в более выигрышной ситуации. Вы уже маркированы российской критикой, например, поэтому на вас смело начали обращать внимания. Но почему нужно приглашать российского режиссера? В случае тандема Пряжко-Волкострелов понятно: это хороший ход, есть интрига. А в остальном, мне кажется, у нас тоже есть кадры. Возможно, их не видно, но как им проявляться?
К.С.: Да, соглашусь, если бы не было реакции в России или за границей, мы бы так и оставались на этом местечковом уровне. Такой кучкой сумасшедших, которые сами себе собираются и что-то доказывают. Мне кажется, пока мы не перестанем воспринимать себя карманом другой страны, пока не перестанем воспринимать проявления себя в России или где-то еще как выходы в свет, у нас ничего не будет. Это все будут такие местечковые конкурсы, фестивали, на уровне мимикрии. Я раньше здесь ходил везде, куда меня приглашали. Но разговор всегда утыкался в такие смешные проблемы, что мне стало не интересно. Может, это недостаточный уровень образования, любознательности молодых авторов, не знаю.
Начинаем, например, разговаривать, возникает вопрос мата. Но это же сегодня смешно. Как об этом можно говорить? Это уже пройденный этап.
“Родные&близкие”, реж. В.Щербань
Или, например, начинают говорить: ой, что это у вас все про смерть, про кровь и суицид?! Кто-то написал про меня, что у него же все пьесы про суицид, он ненормальный человек. То есть каждый проецирует какие-то свои проблемы на других, то, чего боится. Про наш фильм один человек в России написал, что это душевная порнография, потому что слишком близко люди общаются и обсуждают такие вещи, которые обсуждать не принято. В Беларуси такого много. Вроде бы хочется театра, но такого безопасного, уютного, который ни о чем не рассказывает и т.д. Поэтому все заканчивается на уровне читок.
У меня более оптимистичный взгляд на перспективы здесь. Мне кажется, когда освобождаешься от физической, а главное психологической зависимости от гостеатров, когда понимаешь, что работать в театре не значит ходить в помещение с такой вывеской, в принципе, как-то зависеть от этого помещения, становится очень легко. Вдруг понимаешь, что все самое необходимое у тебя есть.
К.С.: Согласен. Возьмем, например, “Родные&близкие” Свободного театра. На мой взгляд, получился офигенный спектакль. Я, скажу честно, не ожидал. Во-первых, я не писал эти тексты для театра, а чисто для себя, просто вывешивал в блоге, который потом удалил. Но Володя успел зацепиться, ему запало, он попросил, чтобы я эти тексты ему выслал. В результате он сделал спектакль без ничего. Это вопрос желания.
Часто я слышу: да у вас же текст литературный, это не пьеса, это невозможно ставить и т.д. А тут человек взял прозу и поставил.
Причем язык этих текстов сложный, неповоротливый, намеренно неправильный. Я такой язык называю платоновским, вывернутым немножко наизнанку. Мы с актерами СТ потом долго смелись, они говорили, что были готовы меня убить, потому что все это надо было выучить. И да, в спектакле нет ни одного отхода от текста, сохранена каждая запятая. И спектакль держит, я два раза ходил и отмечал, что будто попадаешь в какую—то воронку, он волнует, ты постоянно включен в действие. Им ничего не помешало, потому что было желание. Хотя, материальная база самая простая, бюджета нет, маленькая площадка, нет штата костюмеров, художников и т.д.
Одна из твоих особенностей — это постоянно публично писать, имею в виду активное присутствие в соцсетях. Складывается ощущение двух параллельных жизней, одна из которых проявляется через слово. Что это для тебя?
К.С.: Это возможность игры, возможность сместить точку сборки, взглянуть на мир под другим углом. Слова имеют волшебное свойство создавать новую реальность, новые миры. Кино тоже имеет такую возможность, но делает это слишком прямо. Когда люди смотрят фильм, видят, в принципе, одну и ту же картинку. А в тексте каждый читает и видит свою картинку. Кто-то, возможно, не видит, кому-то тяжело, кто-то не может продраться через эти слова. Но это уже другой вопрос. Это также определенная манера существования, мне так интересно. Я стараюсь писать все время, чтобы не терять, потому что этот навык быстро угасает. Если долгое время не пишешь, разучиваешься это делать.
А почему периодически удалял свои блоги?
К.С.: Это определенные истерики. Возможно, такой тип личности. Есть люди, которым все равно, кто их читает. А у меня немножко педантичное к этому отношение. Я чувствую дискомфорт, когда появляются люди, которые начинают меня раздражать своим чрезмерным вниманием, не умеют сохранять дистанцию. Сейчас удалять журнал уже нет смысла, ЖЖ пережил подъем и сейчас идет на спад. Раньше происходило нарастание: начинаешь писать, где-то кто-то тебя упоминает, оставляет ссылки и набегают какие-то случайные люди, начинают действовать на нервы. Поэтому, чтобы как-то обнулиться, убрать накипь, я и удалял. Сейчас стал проще к этому относиться.
Ты сказал, что писать для тебя — создавать другие пространства. Существует ли точка пересечения твоей повседневности и созданных в слове миров?
К.С.: Конечно, пересекаются, одно из другого вытекает. Возможно, это не так заметно. Когда я пишу, получается косвенно намекнуть на это какими-то метафорами, созданием некой другой плоскости языка, неправильного или своего. Так производится столкновение.
Я вижу потенциал в том, что есть, и пытаюсь при помощи своих литературных практик этот потенциал, заложенный в окружающем, реализовать.
Мне очень важно не останавливаться. Считаю большой опасностью попасть в состояние, когда все понятно. Если я приму какую-то доктрину как основу мировосприятия, для меня это смерть с точки зрения творчества. И эти постоянные обнуления еще и с этим связаны: мне необходимо застывшее сбросить. Это сбрасывание некого панциря с тем, чтобы все опять почувствовать остро. Я часто практикую такую вещь, как смотреть на мир глазами инопланетянина, пробовать осмыслить то, что я вижу с нечеловеческой точки зрения. Таким образом я ищу новые взаимосвязи. Предпочитаю оставаться в состоянии постоянного путешествия, не врастать куда-то, а двигаться, менять точку зрения.
По поводу темы смерти в твоих текстах, хотя я бы назвала это памятью. Почему об этом?
К.С.: У человека, на мой взгляд, ничего кроме памяти нет. Будущее только в проекте, зачем о нем думать, если его нет? Можно что-то планировать, но в любую минуту можно умереть. У человека существует только прошлое в виде памяти, и то, что нас окружает, заряжено определенным информационным зарядом — вещи, фотографии, люди. Они для нас записи, мы на них смотрим, как на записи определенных отрезков нашей жизни, из которых составляется то, что является жизнью. Мы живем, опираясь на этот опыт. Поэтому, мне кажется, это и есть самая важная тема.
Что еще может так волновать человека, кроме смерти? Любая тема, какую ни возьми, все равно упирается в смерть.
Все произведения искусства по сути строятся на насилии и сексе, это волнует зрителя. А то и другое движется к смерти.
Во “Времени быть пеплом” работа одного из героев — сжигать забытые старые вещи. Твоя личная позиция — жить с памятью или уничтожать ее?
К.С.: Каждый решает сам для себя. Я на определенном этапе жизни пришел к тому, что важнее не какие-то артефакты — фотографии, записи, — но то, что человек оставляет в себе. Я заметил, когда приезжаешь в другую страну, фотографируешь что-то, а потом смотришь на эти снимки, понимаешь, что, а на самом деле ничего не видел. Потому что занимался фотографией. Ты не видел того, что тебя окружает в этот момент, потому что занимался композицией картинки. В итоге получается такой разрыв, и эта память условная. Поэтому я решил поменьше заниматься фотографированием, чтобы оставлять память внутри.
Чего тебе не хватает здесь, чтобы ты не захотел уезжать?
К.С.: Это касается сознания людей. У нас в обществе слишком много социального контроля, внутренней цензуры.
Не нужно никакого КГБ, люди следят друг за другом сами, на добровольных началах друг друга одергивают и пасут.
В Москве я чувствую себя хорошо, потому что когда идешь по улице, никто на тебя не обращает внимания. Ты можешь хоть ведро на голову надеть, и никого это не удивит. Не важно, как ты одет. Когда я иду по Минску, ощущаю дискомфорт. Мне не хватает раскрепощенности, большей свободы в головах. Мешает какой-то провинциализм на уровне целой страны. Например, начинаешь разговаривать с людьми, которые являются деятелями культуры, драматургами, актерами, и понимаешь, что люди не любознательны, им не интересно смотреть, читать, они многого не знают и не хотят знать. Но есть и другая крайность: определенный снобизм, когда люди запирают себя в некоем образе и все. То есть культурная зауженность либо в одну сторону, в никуда, либо в элитарность. Поэтому здесь и реализоваться сложно.
Я был бы не против, если бы с моими пьесами работали в гостеатрах, пусть даже изуродуют, но это все равно опыт. Оставаться постоянно на уровне неформального существования, быть альтернативой я не хочу.
Июль, 2013. Беседовала Таня Артимович
О Косте Стешике прочитать можно ТУТ. Пьесы скачать ТУТ.
Фотографии © partisanmag.by, обложка 34mag.net
Меркаванні аўтараў не заўсёды супадаюць з пазіцыяй рэдакцыі. Калі вы заўважылі памылкі, калі ласка, пішыце нам..
