МИКОЛАЙ МИКОЛАЙЧИК: НЕ ИДИ ПРЯМО, ИДИ ВВЕРХ

Воскресенье, Ноябрь 29, 2015 | ТЭГІ: інтэрв'ю , перформанс , сучасны танец

23-26 октября 2015 в рамках Дней Тадеуша Кантора в Минске прошли мастер-классы польского танцовщика Миколая Миколайчика. Светлана Улановская побеседовала с хореографом о его творческих взглядах, о наготе и возможностях тела в театре, а также о работе с пожилыми людьми и границах художественной свободы.

Светлана Улановская: Ты профессионально стал заниматься танцем достаточно поздно. Что послужило основным импульсом, подтолкнувшим тебя к профессиональной деятельности танцовщика и хореографа?

Миколай Миколайчик: Да, это так. В юном возрасте я учился в Познаньской школе балета, но спустя три года меня выгнали, поскольку я часто убегал из общежития. После этого я вернулся в Кутно (город, в котором родился М. Миколайчик – С.У.), закончил там среднюю школу и лицей. В последнем классе лицея я поспорил с коллегой, что пойду к Генрику Томашевскому, создателю Вроцлавского театра пантомимы, и попрошу, чтобы он взял меня в труппу. Я не хотел проиграть спор и пошел к нему. Это было перед показом спектакля Томашевского в Лодзи. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и сказал, чтобы я приехал к нему во Вроцлав. Я приехал, он назначил мне встречу… и принял на работу! Принял меня на работу, несмотря на то, что закрывал Студию пантомимы, которую создал при театре. Помню, как более десятка человек – выпускников этой студии – пришли к Томашевскому, чтобы он взял их в театр. Они ждали его решения, потому что свободных рабочих мест было только два. И оказалось, что одно из них – для меня. Так началась моя работа в театре Генрика Томашевского.

После этого была Эва Вытиховска с Польским театром танца (Познань) и Познаньская балетная школа. И я, будучи уже взрослым, ходил заниматься в эту школу вместе с детьми и одновременно работал театре. В балетном зале я проводил от 12 до 16 часов в неделю. И так было на протяжении трех лет. Помню, когда мы с Польским театром танца ездили на гастроли, для меня это был отдых, потому что я не занимался в балетной школе. Потом я сдал выпускные экзамены и получил диплом.

Как видишь, я все-таки закончил Познаньскую балетную школу, но шел к этому тернистой дорогой. Сначала пантомима, затем – современный танец, а через пять лет – классический танец. Совершенно наоборот, не так, как это обычно происходит: все начинают с классики, потом – современный танец, а после – пантомима.

После окончания школы я был первым солистом балета Большого театра в Познани, откуда сбежал, потому что хотел узнать, какие возможности у меня есть на Западе. Поработав в Badisches Staatstheater в Карлсруэ, я вернулся в Польшу, и моя деятельность приобрела иное направление. Я стал руководителем балета Оперы в замке в Щетине, который преобразовал в авторский театр танца – Teatr DNA – «генетически закодированный танец». Этот эксперимент закончился тем, что меня выгнали из театра. После этого я вернулся в Познань в Большой театр, чтобы доказать себе, что по-прежнему могу быть первым солистом балета. За этот опыт я поплатился здоровьем: со мной произошел несчастный случай, я сильно травмировал мышцы и суставы и вот уже восемь лет являюсь пенсионером. В это же время я начал работать как хореограф и ставить балетные спектакли в музыкальных театрах Познани и Гданьска, создавать хореографию в драматических и оперных спектаклях, давать многочисленные мастер-классы в Польше и по всему миру. Эта деятельность продолжается и сегодня.

Миколай Миколайчик

Миколай Миколайчик

С.У.: Встречи и работа с какими людьми оказали на тебя наибольшее влияние?

М.М.: Конечно, Генрик Томашевский. Это мой первый и, думаю, последний Мастер.

И еще – Пина Бауш. С ней у меня была только одна встреча. Пина попросила меня поработать в ее театре, это длилось несколько дней, но оказалось, что я слишком молод. Мне было тогда 27 лет, и Пина не взяла меня в театр. Но ее способ мышления мне очень близок. Я просто заражен ее творчеством! А с другой стороны – театральным мышлением Генрика Томашевского.

Встреча с Томашевским полностью изменила мои жизненные планы. Я даже не представляю, какой могла быть моя жизнь, если бы не эта встреча. Без нее меня бы не было как режиссера, танцовщика, хореографа, я не был бы Миколаем Миколайчиком. Генрик Томашевский – мой театральный отец. Я научился многим танцевальным техникам, но тому, как жить на сцене, как быть артистом – я научился у Томашевского. Все, что я увидел, почувствовал, узнал, работая в его театре, инспирирует мою артистическую деятельность и сегодня. Все, что я делаю, я делаю с мыслями о нем. Словно он стоит рядом и говорит мне на ухо: «Слушай, Миколай, быть может, не иди прямо, а иди вверх…» И я все делаю с этим ощущением – будто я иду вверх.

С.У.: Твои мастер-классы проходят в рамках дней Тадеуша Кантора в Беларуси. Что для тебя значит творчество этого режиссера?

М.М.: Мне сложно отвечать на этот вопрос. В Польше сейчас год Кантора, я приехал из тех мест, где он жил и творил, и горжусь тем, что это польский режиссер. Поэтому мне трудно говорить о том, что Кантор не оказал на меня никакого влияния. С другой стороны, я имею своих наставников, из творчества которых черпаю идеи и вдохновение, – это Генрик Томашевский, Пина Бауш, Уильям Форсайт. Кантор не оказал на меня столь сильного воздействия. Хотя некоторые мои знакомые театрологи говорят, что у Кантора и у меня похожее творческое мышление, что я создаю спектакли в подобном стиле, что мне присуща схожая с Кантором категоричность. Но это не мое мнение, а интерпретация тех людей, которые занимаются исследованием театра.

Мастер-класс Миколая Миколайчика в Минске // фото: Марта Шиманьска

С.У.: Чем для тебя является тело в театре? Как тело может себя выражать через танец?

М.М.: Танец и тело для меня неразделимы. Танец является выражением того, что мыслит наше тело. Одно я знаю точно: когда мы начинаем танцевать, двигаться, тело невозможно обмануть. Потому что тело не может делать вещи, которых ты не чувствуешь, не понимаешь. Есть непосредственное, естественное движение. Когда ты, например, идешь, бежишь, подпрыгиваешь от радости, то делаешь это, как чувствуешь сам, как чувствует твое тело. Наблюдая за естественными движениями, можно узнать определенную информацию о человеке – какие у него характер, настроение, что он за личность.

Кроме этого, есть чистая хореография, исполнение которой требует физической тренировки и мастерства. Можно научиться хорошо двигаться и даже двигаться синхронно с другими. Однако, если взять, к примеру, 20 человек, которые танцуют одно и то же, – даже такой синхронный танец несет определенную информацию о личности, потому что каждый двигается немного по-другому. Твоя индивидуальная интерпретация, внутреннее наполнение движения тебя выделяют. Все танцуют вместе, но каждый при этом танцует свой танец.

Тело для меня – основной материал для художественной рефлексии. Через тело, надеюсь, я становлюсь более близким, «настоящим» для людей – таким, какой я есть. Тело требует честности.

С.У.: В своих спектаклях (например, в «Ожидании», «С тобой хочу смотреть мир») ты работаешь с обнаженным телом. Что оно дает тебе на сцене?

Когда я десять лет назад первый раз вышел обнаженным на сцену, мне было страшно. Но со временем я понял, что

обнаженное тело – это мой костюм, и он говорит о моей силе, а не о слабости. Нагота – свидетельство того, что мне нечего скрывать. И для этого нужно мужество.

С.У.: Нагота для тебя – это экстремальное средство выразительности?

Нет, это мой костюм. Нагота на сцене дает мне ни с чем не сравнимое ощущение свободы. Я чувствую себя сильным, потому что ничем не скован и не ограничен. Если я и надеваю что-то на себя, то очень простую одежду – темные брюки и белая рубашка. Экстрим – это плохой костюм, который искажает сценический образ, мешает коммуникации между артистом и зрителем. Ведь артист не просто выходит на сцену, но выходит для чего-то, он хочет поделиться с людьми чем-то важным, хочет им что-то сказать. И то, что в данный момент на нем надето, имеет большое значение.

Миколай Миколайчик в моноперформансе «Waiting»

С.У.: Можно сказать, что твои спектакли – это твое личное высказывание? Или ты предпочитаешь абстрагироваться от личного опыта?

М.М.: И то, и другое. Это и абстракция, и личное высказывание. Абстрагированный характер носят средства выразительности, сам язык танца – это абстрактная стилистика. Один раз я могу танцевать так, а другой – иначе. Это не важно. Важным является то, что я чувствую здесь и сейчас, что в данный момент я хочу танцевать именно так. Каждый раз это будет очень личный эмоциональный процесс.

С.У.: Какие темы тебе интересны в творчестве?

М.М.: Есть одна тема, к которой я постоянно обращаюсь, – это любовь и ее отсутствие. Одиночество, угасание и смерть любви. Какие бы темы я ни использовал, все сводится к любви и ее отсутствию.

С.У.: В какой форме ты реализуешь эту тему? Через показ каких-то историй?

М.М.: Нет, это не показ историй. Это моя потребность. В каждом спектакле, который я делаю, – это моя нехватка любви. Она выходит на первый план. Когда я работаю с артистами, то всегда ищу аналогии или какие-то общие, объединяющие темы. Такой темой, к примеру, может быть поиск человеком счастья. И каждый раз я прихожу к тому, что все мы одиноки и нелюбимы. Хотя порой нам кажется по-другому.

С.У.: Это одна из главных тем в творчестве Пины Бауш…

М.М.: Да, это и Пина Бауш, и Томашевский. У Пины Бауш это главная тема, повторяющаяся в каждом спектакле. Я бы сказал, что это тема, открытая в бесконечность. Она ставит перед тобой вопросы, на которые невозможно найти ответов.

С.У.: Пина Бауш не взяла тебя в театр, потому что ты был слишком молод. А с какими артистами предпочитаешь работать ты – с юными, молодыми либо старше?

М.М.: Со старшими. Я пробовал работать с молодыми, но мне чего-то не хватает. Я каждый раз чувствую себя обманутым. Но это не их вина, а моя, потому что я знаю больше. Когда я работаю с артистами, для меня они – не просто исполнители, но, прежде всего, партнеры. Не каждый из молодых танцовщиков готов к такому характеру работы. Я не чувствую себя комфортно с молодыми. Конечно, я ценю их увлеченность работой, технику, возможность исполнения трудных элементов, которые артисты постарше уже не могут сделать. Но, тем не менее, я стремлюсь работать с танцовщиками зрелого возраста.

С.У.: То есть, в процессе репетиций для тебя важным является сам процесс общения, диалога с артистами?

М.М.: Да. Я наблюдаю за ними, смотрю, что они делают и как они это делают, о чем разговаривают, чего хотят, что у них болит, а потом пробую из того, что вижу, создать некий язык на сцене. И каждый раз, к счастью, это происходит совершенно по-другому.

Я даже думаю, что встреча с артистами важнее, нежели сам спектакль. Потому что спектакль является результатом этой встречи.

И если встреча насыщенная, полноценная, интересная, то тогда есть то, на чем можно строить постановку. Она возникает в результате таких встреч. Безусловно, есть тема, которую нужно донести, но она важна в меньшей степени. Поэтому зрители моих спектаклей уже привыкли, что, если в афише написано «Ночи и дни» или «Лебединое озеро», каждый раз нужно искать общую, объединяющую тему, которая возникает между людьми на сцене. То, что у них болит, с чем они выходят и что движет ими в момент сценического представления, – это самое важное.

Спектакль «Сейчас есть время»

Спектакль «Сейчас есть время»

C.У.: Я знаю, что ты работаешь с пожилыми людьми. Расскажи подробнее об этом.

М.М.: Мы четыре года работаем вместе. Это фантастические люди из деревни Закшево, им около семидесяти лет. Это был эксперимент. Мы должны были встретиться один раз и даже не планировали делать спектакль.

С.У.: Это не танцовщики?

М.М.: Нет, это люди с улицы. Я очень боялся встречи с ними. Но все сложилось так, что сейчас я приезжаю к ним в деревню с профессиональными танцовщиками и актерами. Мы встречаемся с этими людьми и их внуками, общаемся, пьем водку, ужинаем, гуляем, ездим смотреть спектакли в разных театрах. Мы проводим много времени вместе и как бы между делом создаем наш спектакль. Я никогда не делаю с ними что-то заранее придуманное. Эти люди для меня – не материал, не ресурс, но активные участники творческого процесса. Спектакли вырастают именно из наших повседневных встреч и общения. Потом эти постановки мы показываем на разных фестивалях. При этом нас везде принимают хорошо – и в деревне, и на крупных театральных фестивалях, куда приходит подготовленный зритель с, казалось бы, завышенными ожиданиями. Но, как выясняется, и зритель, и мы хотим одного и того же: правды.

С.У.: Что лично тебе дает эта работа?

М.М.: Невероятный опыт! Между мной и этими людьми возникла очень сильная эмоциональная связь. За четыре года наших встреч я стал совершенно другим человеком. Сейчас, когда я прихожу в театр, я нервничаю и не знаю, что я вообще здесь делаю. Но это работа, мне нужно зарабатывать деньги. Конечно, порой мы ставим хорошие спектакли, и творческий процесс мне приносит удовольствие. Но в театре – работа, а там, в деревне с моими сеньорами – это любовь. И сейчас я нахожусь в подвешенном состоянии: или делать спектакль в деревне и быть счастливым, или работать в театре и зарабатывать деньги… и тоже чувствовать себя в определенной мере счастливым. Мне хочется делать и то, и другое. Только для меня это очень болезненный процесс, поскольку создание каждого спектакля для меня – очень личный опыт, которому я отдаюсь полностью. После каждой новой постановки я просто умираю, я переживаю собственные похороны и потом очень долго прихожу в себя.

С.У.: Расскажи подробнее о спектаклях, которые ты поставил в деревне.

М.М.: Первым был проект «Сейчас есть время» – наше коллективное размышление на тему счастья. Следующий спектакль – «Ночи и дни» – о болезнях и умирании. Третий – «Лебединое озеро»: нам осталось пять минут жизни перед смертью, и мы должны приготовиться к этому. Последней работой был «Декалог» («Десять заповедей Моисеевых»). Этот спектакль о том, как души умерших стариков приходят в этот мир и дают живущим людям советы, наставления, как жить сообразно тем вечным законам, которые Моисей узнал от Бога.

Ближайший спектакль, который мы готовим, – «Жар-птица» Стравинского. О чем он будет, я пока точно сказать не могу. Но знаю, что один из главных образов – «пламя зла». И это будет не абстрактное сказочное зло, характеризующее царство Кощея, но та злость, черная сила, которая живет внутри у каждого человека.

С.У.: Это единственный спектакль, над которым ты сейчас работаешь?

М.М.: Нет, кроме «Жар-птицы» я еще готовлю моноспектакль, посвященный Тадеушу Кантору. Он будет показан в декабре на Maat Festival в Люблине. Боюсь, что он выльется в скандал, как это произошло два года назад со спектаклем, посвященном Витольду Лютославскому. Тогда люди выходили, кричали, швыряли в меня чем попало…

Спектакль «Проект Томашевский»

Спектакль «Проект Томашевский»

С.У.: Почему была такая реакция?

М.М.: Потому что я спровоцировал людей. Мне очень хотелось, чтобы публика почувствовала себя так, как мы, когда готовили большой проект на год Лютославского, а продюсер за день до начала репетиций отказался от этого проекта. Пропало 120 000 злотых; двенадцать артистов, которые в нем участвовали, остались без работы. И я решил сделать об этом моноспектакль.

Я очень хотел, чтобы люди почувствовали себя так, как мы тогда, в двенадцать часов ночи, когда получили смс о том, что проекта не будет. Все остались без денег и без работы. Для меня это был единственный спектакль, который я так долго готовил. Я работатал над ним год. До этого я не знал музыки Лютославского, но когда приступил к работе, полгода слушал его разные сочинения. Я выбрал соответствующую музыку, но очень много времени посвятил тому, чтобы ее осмыслить. Мы все очень сильно переживали из-за случившегося. Тем более что мое имя значилось везде – как главного инициатора и автора проекта. Получилось, что я всех подставил, и весь негатив был вылит на меня. И мне показалось, что единственное, что я могу сделать в этой ситуации, – это создать об этом спектакль. Назвал его «Проект Томашевский».

В нем я задался вопросом: есть ли пределы артистической свободы в театре? Что артист волен делать, а что нет? Где эта граница? Я вышел за все допустимые рамки.

С.У.: Когда ты ставишь спектакль – посвящение выдающейся личности (Кантору, Томашевскому и др.), что для тебя является главным? Создать творческий портрет этого человека, выразить свое к нему отношение, вступить с ним в диалог?

М.М.: Практически всегда я повествую о своем эмоциональном состоянии, о том, что мною движет. Эти великие люди для меня – своеобразное зеркало, позволяющее взглянуть на себя по-иному, с нового ракурса. Каждый раз – это рассказ обо мне и о том, что происходит вокруг.

Мастер-класс Миколая Миколайчика в Минске // фото: Марта Шиманьска

Мастер-класс Миколая Миколайчика в Минске // фото: Марта Шиманьска

С.У.: С какими ожиданиями ты ехал в Минск на мастер-класс и какие твои впечатления после его завершения? Что осуществилось, а что нет?

М.М.: Каких-то особых ожиданий у меня не было, просто хотелось, чтобы все участники остались довольны. После мастер-классов я могу сказать, что встретил фантастических людей – открытых, очень эмоциональных, восприимчивых. Мне хотелось бы вернуться.

 
Дни Тадеуша Кантора в Минске и мастер-классы Миколая Миколайчика прошли при поддержке East European Performing Arts Platform, Национального академического театр имени Я. Купалы и Польского Института в Минске.

 

Беседовала Светлана Улановская

Сокращенный вариант интервью опубликован на портале  culture.pl

На обложке // Миколай Миколайчик в спектакле «Lubiewo»

Фото // персональный сайт Миколая Миколайчика

 

Мнения авторов не всегда совпадают с позицией редакции. Если вы заметили ошибки, пожалуйста, пишите нам.

Пакінуць каментар

Ваш email адрас не будзе апублікаваны.

Магчыма выкарыстоўваць HTML тэгі і атрыбуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>