В июне 2012 года в рамках “Европейского кафе” состоялась лекция Татьяны Артимович “Павел Пряжко. Текст как моментальная фотография”, в рамках которой планировалось провести читку пьесы Пряжко “Я свободен”. Но тогда из-за временных ограничений это осуществить не удалось.
22 августа 2012 года мультимедийный журнал 34mag в рубрике “Пяршак” презентовал текст Павла Пряжко “Я свободен”. В этот же день совместно с “Европейским кафе: открытые лекции о современном искусстве” в кофейне “Зерно” и галерее “Ў” текст “Я свободен” был показан, после чего состоялось публичное обсуждение.
Пьесу Павла Пряжко “Я свободен” можно посмотреть тут.
Модератор — Татьяна Артимович (театральный режиссер, критик).
Татьяна Артимович: Мне бы сразу хотелось отметить один момент этой демонстрации, а именно: то, что вы увидели, было не визуальное представление текста, но сам текст. Это важный для понимания творчества Павла Пряжко момент. Потому что, когда мы в рамках “Европейского кафе” уже говорили о работах Павла, я как раз делала акцент на движении автора от формы пьесы к форме текста. Хотя сегодня в театральном пространстве вместо «пьеса», в принципе, предпочитают говорить “текст”, тем самым обозначая разрыв с традиционными формами театра и драматургии. То, что вы увидели сегодня, — это полноценное драматургическое произведение, текст, который равно пьеса. Его можно поставить в театре, а можно демонстрировать в том виде, как сейчас. Возможно, у кого-то возникли какие-то комментарии, впечатления от увиденного?
Зритель: Все искусства хороши, кроме скучного.
Т. А.: Когда я пыталась предположить, какая может быть реакция на этот текст, такое высказывание тоже ожидалось. И, мне кажется, любая реакция будет правомерна. Это скучно, но вы, тем не менее, досмотрели до конца. Кто-то ушел во время показа, я ждала, что, возможно, кто-то встанет и скажет: “Что это за безобразие показывают? Где театр?” На мой взгляд, это всё нормальные реакции. В кафе “Зерно”, где мы показывали этот текст несколько часов назад, зашел мой приятель-физик (я знаю, что он фотографирует и делает это интересно и хорошо). Он постоял несколько минут и ушел. И мне показалось, что ушел с недоумением: “И что? Я тоже так могу”. И действительно, он так может. Павел Пряжко в комментарии к этому тексту пишет, что это в том числе и о любителях, которые свободны от всяких художественных критериев и оценок.
Антон Кашликов (писатель, журналист 34mag): Да, Павел говорил, что ему хотелось рассказать историю о человеке, который с помощью фотографий снимает кино. Этот человек – любитель, на его работы никогда не обратят внимания профессионалы, и поэтому он знает, что то, что он делает, не может стать объектом иронии, издевательства и насмешек. И поэтому – он свободен.
Зритель: Мне в этом “я свободен” увиделось несколько смыслов, например, когда человека прогоняют откуда-то, тоже говорят: вы свободны! Для меня это полноценный рассказ, в котором есть динамика, посыл. Хотя вначале хотелось найти какой-то конкретный смысл в каждом кадре.
А потом я вдруг поняла, что нужно просто следовать за этим визуальным рядом, благодаря которому начинаешь смотреть на окружающий мир глазами другого человека.
Оксана Жгировская (куратор, арт-критик): У меня возникло несколько ассоциаций. Первая, я вспомнила фильм питерского режиссера-документалиста Виктора Косаковского “Тише!” 2003 года. Режиссер на свое окно поставил камеру и в течение года снимал угол Петербургского квартала. Фильм длится около 1,5 часов, и фильм получился замечательный. Другая моя ассоциация связана с моим личным исследованием старых районов, когда я пыталась показать, как видит эти районы ребенок, делая кадры с высоты своих колен. Это были похожие по содержанию фотографии. Если же говорить о данной демонстрации, я не увидела в ней нарративности.
Здесь просто происходят какие-то бессмысленные действия, нет классической завязки, развязки. Мне это напомнило скорее раскадровку, нежели пьесу, потому что пьеса предполагает некое действие. От чего автор свободен — от действия или чего-то еще — я не знаю, но, похоже, он хочет освободиться и от критики, но тогда не нужно было этого показывать. Да, это повседневность: человек идет, зашел в магазин, увидел рубашку и т. д. Но есть работы, где эта тема раскрыта намного лучше. Если вспомнить, как показывали это другие режиссеры, тот же Косаковский, там происходили действия, были оправданы затяжные кадры. Здесь я такие кадры оправдать не могу. Почему так долго нам показывают лодочки или качели, не понимаю.
Зритель: Это точки, на которых автор останавливается и предлагает нам тоже остановиться.
О. Ж.: Автор может на них останавливаться, но я как зритель не вижу предпосылки к взаимодействию с этим кадром.
Т. А.: Оксана, вы привели в пример кино. Косаковский, работая с темой повседневности, выстраивал кадр и строил действие по законам кино. Сейчас мы увидели текст, предназначенный для постановки в театре.
О. Ж.: Это не театр. Здесь уже есть кадр.
Т. А.: Сегодня мы видим, как художники активно работают с различными формами медиа. Зритель приходит на выставку в галерею и вместо картин видит, например, видеоинсталляции. Он тоже вправе спросить: а где выставка?
О. Ж.: Но если это театр, то как в театре показать повседневность? Всё равно должно быть действие.
Елена Мальчевская (театральный критик): Действительно, сразу хочется оценивать эту работу по критериям кино. Но это текст пьесы, с которым режиссер может сделать всё, что угодно. Сейчас мы смотрели кадры с интервалом в 7 секунд, этот временной промежуток задан автором. Но это не значит, что режиссер будет придерживаться заданного драматургом интервала.
Он может интерпретировать текст и искать новые средства выразительности. Эта работа Пряжко как раз предполагает поиск современным театром новых средств выразительности. Здесь масса способов, которыми режиссер может решить этот материал.
Текст вообще может демонстрироваться в фойе театра, а на сцене будет происходить что-то другое, то, что режиссер посчитает нужным поставить. Поэтому подходить к этому тексту с критериями кино мне кажется не совсем верным.
Ольга Шпарага (философ, редактор “Новай Еўропы”): На мой взгляд, есть различия между восприятием данной работы как чего-то совершенно самостоятельного и как произведения Павла Пряжко в контексте других его текстов. Я немного знакома с его пьесами, и первая мысль у меня была, что это визуальная метафора текстов Пряжко. Можно анализировать отбор этих кадров, внимание автора к тем или иным предметам, как он работает в своих текстах с банальностью повседневности, проводить какие-то параллели с тем, как он делает это в других текстах. За счет этого, как мне кажется, есть шанс лучше понять и его предыдущие тексты, и наоборот, тексты наложить на то, что мы видим. Но возникает вопрос – насколько эти корреляции задуманы самим Пряжко? Мне кажется, мне было не скучно смотреть этот текст именно потому, что он мог сказать мне что-то новое о Пряжко вообще и о других его текстах.
Пряжко всё время экспериментирует – может быть, это какая-то передышка? Или поиск новой формы? Или эдакая наводка на новые содержания, например, повседневности, которая видна только с затылка? С одной стороны, есть содержание текстов Пряжко, которое рассказывает о нас.
С другой стороны, есть история его произведений, за развитием которой тоже интересно наблюдать. Еще во время просмотра я вспомнила, что недавно посмотрела постановку “Свободного театра” “Письмо для Кэти Акер. Минск 2011”. И я подумала, что “Я свободен” — это еще одна сторона реальности, в которой мы живет. Нарратив “Минска 2011” один, он, например, помогает работать с травматическим настоящим. А у Пряжко другой взгляд, и эти два взгляда не наложились друг на друга, но сопоставились.
Т. А.: Прозвучала мысль о том, что этот текст продолжает серию поисков Пряжко. В других его текстах также видно, как он постоянно ищет какие-то новые способы: по-разному использует ремарку в текстах, работает со структурой, в принципе отказывается от действующих лиц — и это всё равно остается текстом для театра. У нас есть традиционное представление о пьесе: герои, которые разговаривают, понятный сюжет, действие и т. д. Но в современном театре, так же, как и в других видах искусства, происходит ломка форм и инструментария.
Об этом подробно говорил Павел Руднев в своей лекции “Темы современной пьесы в России и на Западе”. Не только происходит активное взаимодействие с другими формами искусства (использование видео, фотографии и т. д.), но меняется понимание базовых основ — что такое действие сегодня? Конфликт? Завязка? Развязка? Всё это стимулирует театральных авторов предлагать какие-то новые формы решения, как в случае с “Я свободен”.
Павел не просто использовал фотографию в качестве изображения, но обратился к форме фотографии как вербальному языку. Возможно, он сам больше не будет “писать” такие тексты, но появится целое направление такой драматургии, и уже другие авторы будут писать такие тексты.
Так произошло с другими пьесами Пряжко: он задавал некое направление, которое впоследствии подхватывали другие авторы. Выше уже говорили, что мы можем смотреть этот текст как он есть, что-то находить, обсуждать. Или режиссер берет его и начинает создавать спектакль. Может возникнуть огромное количество интерпретаций этого текста, постановок, которые не будут похожи друг на друга. Так же, как существует бесконечное количество абсолютно разных — по форме и смыслам — спектаклей, например, по пьесе “Три сестры” Чехова.
Тема повседневности, о которой говорили, в принципе, основная для творчества Пряжко. Благодаря этому тексту я для себя, например, обнаружила одну вещь. Повествование текста построено таким образом, что снимки условно красивой повседневности — озеро, закат, природа — чередуются с условно некрасивыми моментами этой повседневности — бычок на асфальте, убогая вывеска магазина, очередь на Комаровке. Для меня стала очевидной условность такого деления — это красиво, а это нет. Каждый момент повседневности красив, потому что он — момент. Да, есть более яркие, динамичные моменты, а есть такие серые будни. Но это не хуже и не лучше, это моя жизнь, каждый момент, которой нужно ценить. Эта идея, на мой взгляд, прочитывается и в других текстах Павла. Но здесь, наверное, из-за визуализации этих моментов, я почувствовала это острее.
Андрей Анкуда (художник): Мне кажется, это можно воспринимать как эскиз, скетч. Много разговоров идет о форме, но мало о содержании. Где содержание? С чем я могу уйти домой? Какая мысль у меня может возникнуть о повседневности, которую мне показали?
Т. А.: Сейчас у тебя возникло много вопросов, в том числе, и как у художника, с этим ты также можешь идти домой.
Зритель: Мне эта пьеса дала возможность прийти из шумного Минска и час-полтора посидеть в тихом месте, помедитировать под фотографии, смотреть на пейзажи – что угодно можно делать.
Т. А.: Я тоже предпочла следовать за автором. Сначала у меня были вопросы, например, мне было сложно логически совместить какие-то реплики с изображением. Но в какой-то момент я отказалась от поисков такой очевидной связи. Просто стало интересно понять, почему Павел делает именно так? Представлено только 535 фотографий, вполне возможно, изначально их было больше. Павел выбрал именно эти снимки. Почему?
Е. М.: Если вернуться к тому, что это театральный текст, то раньше получалось, что есть пьеса, которую берет режиссер и ищет для нее средства выразительности. А здесь получается перевертыш: сам текст может стать средством выразительности. И Пряжко предложил такой метод работы в театре.
Лев Кривицкий (философ): Я попробую дать некоторое объяснение. Во-первых, о сюжете пьесы, которая одновременно пьесой не является. Автор, который одновременно и не автор, который дистанцирует себя от автора, пытается освободиться от давления повседневности, включаясь в эту самую повседневность. Сейчас на эту тему в западноевропейском и американском искусстве определенная мода. Пишутся книги о повседневности, в Беларуси также историк Геннадий Саганович пишет такую историю. Возвращаясь к тексту, на мой взгляд, здесь всё выстроено определенными циклами. Вот автор долго смотрит в окно, далее цикл его внутреннего пространства комнаты, потом улица и т. д. – то есть это циклы. Автор пытается провести себя и зрителя по этой повседневности под определенным ракурсом. Во-вторых, что касается смыслов. Сочетание различных кадров для каждого из нас должно показать свой собственный смысл. В этом момент субъективности.
О. Ш.: А у меня возникла как раз прямо противоположная мысль, что это как раз видеоряд о том, как долго можно говорить ни о чем. Это не безобразно и не красиво, это рутина повседневности. И никакой поэтизации и нарративизации этой пустоты не надо, не на них, как мне кажется, нацеливается автор.
Т. А.: Прозвучало мнение о восприятии этого текста в контексте времени как способа вырваться из бешенных скоростей внешнего мира. Мне тоже кажется, что жизнь современного человека подобна ленте новостей на фэйсбуке: прокрутил, лайкнул, в лучшем случае оставил комментарий и пошел дальше. Складывается ощущение, что человек начинает бояться остановиться и почувствовать единственный момент, растянутый во времени. А тут тебя заставляют притормозить, экшна нет, спецэффектов тоже, и лента новостей, состоящая из всего нескольких как будто незначительных фактов, тянется бесконечно. Такие же приемы работы со временем используют и в арт-хаузе, но когда мы смотрим эти фильмы, мы не говорим, что скучно, но с самого начала знаем, что это арт-хауз, а значит, определенные правила игры.
Возможно, в данном случае сложность восприятия связана еще и с тем, что правила для восприятия такого театра нам еще не знакомы. Мы идем в театр и ждем диалогов с действием.
Я понимаю, что это связано в первую очередь с тем, что в Беларуси почти не присутствуют разнообразные театральные формы, соответственно, не хватает зрительского опыта, чтобы идентифицировать иные правила. Спектакли “Свободного театра”, например, или Театра Корняга — это одни из многочисленных форм современного театра, которых сегодня в мире огромное количество.
Лариса Филькенштейн (искусствовед): Здесь прозвучало слово “ракурс”. Так вот, я поняла, чего здесь нет — нет ракурса. Абсолютно плоская доска. Происходит совершенно плоское антидействие. Любой текст в самом широком понятии этого слова — живописный, графический, вербальный — имеет или содержание, или форму, или и то, и другое. Или взгляд, авторский ракурс. Под этим ракурсом мы воспринимаем и видим, что или как, или о чем, или зачем хочет от нас автор.
Т. А.: Автор может от нас ничего и не хотеть. Это мы пришли смотреть этого автора.
Зритель: У автора может быть взгляд в пол. Возможно, он не хочет что-то показывать.
О. Ж.: Хорошо, это текст для театра. Но если мы берем классическую живопись, ее можно анализировать формальным методом. Если это современное искусство, перформанс, например, то уже другими методами. Какие методы вы предлагаете, чтобы понять и разобрать этот текст?
Т. А.: Сейчас мне сложно сказать однозначно, потому что эти критерии, а вернее, как эта новая форма сопоставляется с традиционными театральными критериями, нужно еще определить. Павел только предложил материал, с которым можно дальше работать. То есть разработать инструментарий оценки, попробовать соотнести отправные для драматургического текста точки – действие, событие, герои, конфликт и т. д., конечно, в каком-то уже ином качестве – с такой формой. То, что сразу определить все смыслы невозможно, для драматургического текста естественно. Если вы прочитаете какую-то классическую пьесу, то, возможно, также сразу не обнаружите всех тех смыслов, которые открывают в ней или вкладывают в нее критики и режиссеры. Драматург предлагает какие-то темы, что-то более очевидно, что-то только намечено. Я как режиссер увидела для себя несколько тем, которые я, если бы ставила этот текст, начала бы раскручивать, расставлять акценты для того, чтобы сделать их видимыми.
О. Ж.: В данном случае этот текст представлен визуальным языком. Поэтому мы и пытаемся к этому подходить с критериями этого языка.
Т. А.: Да, но, например, мы видим, что сегодня художники также активно используют вербальную форму в своих проектах. Вы приходите на выставку фотографа Игоря Савченко и видите текст в рамке, но не оцениваете его с точки зрения литературы. Вы смотрите на это как на фотографию. Текст “Я свободен”, состоящий из 535 фотографий и 13 комментариев, – это пьеса, которую нужно оценивать с точки зрения драматургии.
Зритель: Я смотрела текст и подумала, что у этой пьесы есть еще одно гениальное качество – она похожа на интервью, взятое у очевидца. И у нас есть возможность не просто понять цель и объект вопроса, но увидеть случайности, о которых очевидец, если брать у него словесное интервью, возможно, не сказал бы. Это возможность видеть, как очевидец воспринимает каждую секунду реальности. Основных объектов не так много, а случайностей тьма.
Зритель: По-моему, это замечательная работа, и как раз в том виде, в котором была представлена: снятая на камеру в 2 пикселя без очевидного отбора. Возможно, внутреннее содержание должно было считываться, а возможно, это можно будет сказать не сейчас, а через определенное время. Например, если сейчас читать советских писателей времен сталинизма, видна самоцензура автора, что он в тексте оставлял, чтобы его пропустили, и та реальность, на которую он не обратил внимания, когда писал текст, та реальность, которую сегодня уже можно воссоздать.
Глядя на работу Пряжко, я думаю, что благодаря ей через 50 лет можно будет сказать многое о том, что собой представлял человек в Беларуси в начале ХХІ века.
На что эта реальность поворачивала его камеру, его взгляд, например, обилие вертикальных черных линий в виде деревьев, внимание к движущимся объектам. Мне очень понравилась конструкция в виде красно-зеленых качелей, вокруг которых ходил автор, в этом есть какая-то в хорошем смысле шизофрения. Понравилась дрожь фотоаппарата. Это всё важные вещи, и они имеют право на существование. Поэтому, на мой взгляд, это ценная работа.
Минск, 2012
Источник // n-europe.eu
Фотографии © n-europe.eu
Мнения авторов не всегда совпадают с позицией редакции. Если вы заметили ошибки, пожалуйста, пишите нам..
